Ледяной клад - Страница 58

Павел Болотников вырубил и затесал четыре кола, забил их, где показывал прораб, а Максим с Женькой Ребезовой при помощи того же шнура стали с угла на угол выверять "косину" будущего дома.

Прилежно раскапывая глубокие снежные сугробы, Феня думала, какой он все-таки особенный, этот Михаил. Как неодинаково держал он себя тогда, в домике на Ингуте, и потом, когда по ночной тайге тащил ее на спине, весь разгоряченный, не понимая, почему другой человек коченеет все больше и больше. Переехав с Максимом на рейд, он ни разу не зашел справиться о ее здоровье, он и вчера в красном уголке все время букой стоял у стены, но до конца вечера все-таки не ушел и (Феня была в этом уверена) беспрестанно поглядывал на нее. Где он провел ночь? Глупости болтает Павел! Не был он ни с какой девушкой. Женька тоже врет! А вообще зря, совсем зря он строит из себя такого серьезного. Попроще бы! Максим Петухов постоянно твердит "мы с Мишкой". Характеры у них разные. А все же душа в душу живут. И суровость, строгость Михаилова этому никак не мешает. Отец говорит: "Самая тесная дружба и самая нежная любовь - у людей с различными характерами". Фене стало даже смешно, ей представились рядом Женька Ребезова с Михаилом. И тут же вдруг почему-то она попробовала, поставила себя на место Женьки. Сделалось немного жутко, но хорошо.

Женька Ребезова выделялась среди девчат. Все были в платках, она - в шапке. А у Максима в кепочке голова зябла. Хорошо, что в запасе у него кепка была, иначе - хоть в Женькином платке на работу ступай. И хорошо еще, что никто из ребят не заметил у него платка под подушкой, успел он утречком потихоньку припрятать его в чемодан. Девчата дивились на Женьку: чего ради шапку надела?

- Теплей и удобней, - объясняла она.

А Максиму ни слова. Будто было все как надо, будто собиралась она так до конца зимы и проходить в его шапке. И Максим чувствовал: она это могла сделать. Женщины носят - ничего! - и штаны и шапки. Попробуй парень повязаться платком! Максим не знал, как повести разговор с Ребезовой, как вернуть свою шапку и где отдать ей платок. Женька все время оказывалась поблизости от Павла Болотникова, при котором такой разговор был совершенно невозможен. Максим, конечно, купил бы себе новую, но, как всегда, на беду в орсовском магазине зимой торговали трусами, тапочками и соломенными шляпами, а шапки обещали завезти только к весне.

Так Максим провертелся до самого обеда. К этому времени была расчищена от снега площадка, забиты колья, обозначавшие места, где копать ямы, и на этих местах зажжены два десятка костров.

- Надо бы постеречь огонь, - сказал Шишкин. - А то, пока ходим в столовую, костры развалятся, ни черта земля и не оттает. Ну-ка, кто потеплее одетый? Ты, что ли, в шапке, - показал он на Женьку.

Максим моментально прицепился к словам прораба.

- Могу и я Ребезовой подсобить. Потом пообедаем.

Женька пренебрежительно повела плечами.

- Да чего тут двоим делать? И у костров, наоборот, жарко. Вот Максим в своей легкой кепочке пусть один и остается, греется.

- Ну, как знаете, - сказал прораб. - И вправду, оставайся один, Петухов.

- Из-под кепочки у него не уши - петушиные гребешки торчат, - ласково прибавила Женька. - Как бы не отвалились.

Все дружно захохотали. Максим растерянно схватился за уши, действительно пылающие от мороза, наверно, как петушиные гребешки. Он остался в дураках вдвойне: упустил Женьку, глядишь, по дороге в столовую и поговорили бы; и упустил вкусный, хороший обед - будешь потом один хлебать холодные остатки. А Женька о чем-то пошепталась с Феней, сдернула шапку с головы, помахала ею, с приплясом сделала на дороге маленький круг и запела:

Ох ты, шапочка моя,

Люблю тебя я, теплаю.

У сосеночки миленочка

Теперь я не прохлопаю.

Подхватила под руку Феню и пошла с нею позади всех, беспечно помахивая шапкой. Волосы у Женьки слегка растрепались, вились словно тонкие струйки дыма от костра.

А Максим стоял как замороженный. Что же это такое? Выходит, Женька о вчерашней прогулке всем теперь раззвонит! Ведь сама же повела к берегу, сама платок ему повязала и шапку взяла, сама влезть на сосну заставила. А теперь...

Поправляя длинные поленья, стреляющие острыми угольками, он ходил от костра к костру и, прячась от горького, едкого дыма, все время видел тонко вьющиеся Женькины волосы и вспоминал их запах, совсем не горький, а похожий на вкусную хлебную корочку. Глаза у Максима застилало слезой, утираясь, он размазывал по щекам хлопья сажи и не замечал этого. Ворошил в кострах поленья и повторял: "Ну, скажи, пожалуйста! Скажи на милость! А? В частушечку свою поместила..."

Он не понял главного: частушка пелась не о том, что было, а о том, что еще быть должно.

Лида положила на стол заново перепечатанный приказ и стояла, хмурясь, покусывая губы. Цагеридзе бегло пробежал по бумаге глазами. Напечатано все правильно. Лида была превосходной машинисткой. Она не только не делала собственных опечаток, но даже, ничего об этом не говоря начальнику, исправляла все его орфографические ошибки, которыми он иногда грешил.

- Вы чего ожидаете, Лидочка?

- А подписать. И я подошью.

- Мне придется, наверно, заплатить за испорченную бумагу и за все повторные перепечатки, Лидочка, но, кажется, и этот вариант мной не будет подписан. Хороший документ должен жить, а само слово "подшить" уже означает смерть для приказа. Поэтому смело можете его подшивать.

Цагеридзе был в приподнятом настроении. Ему хотелось шутить. Но он уже знал, что Лида шуток не любит. И сейчас она глядела на него серьезно, не понимая, как ей все-таки поступить с приказом. Нельзя же подшить неподписанную бумагу! Цагеридзе еще немного позабавился растерянностью Лиды, но подтвердил: